Каким-то непонятным образом у нас хватило коллективного ума не поджигать этот шнур. На всё остальное у нас ума уже не хватило, вернее, на всё остальное у нас осталась смесь ума и безумия.

Мы стали осторожно (на это хватило ума) разматывать нитки, пока не обнаружили ту самую картонную коробочку, а дальше у нас хватило дурости в разорванную с одного угла коробочку сунуть спичку.

Нам повезло – пирошашка от долгого лежания в канаве намокла, и порох отсырел, он не взорвался, а стал быстро выгорать. Из отверстия било пламя, как из горелки газовой сварки. Пирошашки мы разделили на несколько порций, чтобы надёжнее спрятать от взрослых – дележа между нами не было, всё было для игры общее, один же не будешь играть.

Когда мы разобрали ещё одну шашку, то заметили разницу: картонная коробочка была сухая, а порох из сырого «песка» превратился в сухой песок. У нас хватило ума насыпать на пенёк щепотку и поджечь. Щепотка «взорвалась». Мы радостно загалдели о том, как нам повезло, что первая шашка, которую мы подожгли целиком, была сырая. Галдёжа было много – шашки лежали, ожидая нашей следующей идеи.

Идея мне пришла – я заметил валявшийся кусок от колеса ручной тачки, его осевую втулку, без самого колеса, которое было отбито. Эта втулка очень напоминала старинную чугунную пушку, и по размеру она была не меньше пушек, установленных на первом военном российском «корабле» – ботике Петра I (примерно три четверти дюйма). Один конец этой втулки мы забили деревяшкой, а с другого конца в ствол туго вставляли изобретённый мной снаряд. Это тоже была деревяшка такого же диаметра как ствол, но на этой деревяшке – снаряде была снята лыска. По этой лыске шла дорожка из пороха к основному заряду – мы же не могли просверлить настоящее запальное отверстие.

Забитый конец втыкали в землю, стараясь под корень, а к лыске подносили факел. Грохот стоял, как при стрельбе из настоящей пушки, а снаряд летел в сторону воображаемого противника. Витька Майоров рассказывал, а мы ему верили, что при выстреле у него на втором этаже упал стоящий на краю стола стакан.

Мы, естественно, всё время воевали. У нас были лучшие в посёлке сабли, изготовленные из металлических обручей от бочек, – срезался наискосок один конец, и получалось острие сабли, а другой загибался как ручка и обматывался шпагатом. Обручей у нас было много в заброшенном бетонном сарае. Деревянные «сабли» противников не могли противостоять нашим – настоящим, к тому же металлом можно было и в самом деле поранить. «Противник» этого побаивался, но мы до этого дело не доводили, чтобы не привлечь внимание взрослых к нашим сражениям. А теперь у нас появилась ещё и пушка. Ребята с Морской улицы решили, что мы «заливаем» и объявили войну.

Когда они между посёлком и взморьем по полю, с которого уже был убран урожай, пошли на нас в атаку, мы выстрелили из пушки. Эффект был ошеломляющим – атакующие бросились убегать, хотя лёгкая деревяшка-снаряд, по сути просто пыж, кувыркаясь в воздухе, до них не долетела. Интересно, что взрослые на этот грохот не обращали внимания.

Не помню, каким образом, к нам с заставы попали световые заряды осветительных ракетных патронов от ручных ракетниц. Свет был ослепительный, как от электросварки. Мы развлекались тем, что ставили заряд на пенёк и поджигали его. Горел он секунд 10—20, ну, как обычная осветительная ракета. Мы становились вокруг пенька, брались за руки, смотрели на ослепляющий свет и бесились. Когда заряд сгорал, а делали это обычно вечером, то некоторое время мы ничего не видели, были буквально слепыми и бесились вдвойне, расцепив руки и валяя друг друга, не зная, с кем ты имеешь дело – кого ты валяешь и кто тебя валяет.

Какое-то время на берег залива выносило куски каучука. Мы, разумеется, нашли ему применение, Кусок величиной в два или три детских кулачка зажимали проволокой так, что оставалась ручка в полметра длиной. Каучук поджигали и ходили на взморье, как с факелами. Среди деревянных строений у нас хватило ума, или страха перед взрослыми, факелы не жечь.

Кроме изобретательности, у меня хватало и глупости: так я этим факелом решил попугать товарища и приблизил горящий факел к его затылку, когда он над чем-то нагнулся. Жару он не почувствовал, потому что огонь был выше, т. е. ожидаемого эффекта я не получил, а вот капля горящего каучука ему на шею упала, и ожег был, хотя и маленький, как капля, но сильный.

Этого не могли не заметить родители мальчика и, естественно, пожаловались учительнице на хулигана – в результате меня с уроков послали за матерью, а именно в этот день я первый раз надел новый шёлковый пионерский галстук, что было для бюджета нашей семьи выражением внимания ко мне исключительным.

Выборы в Верховный Совет. Классовая зачистка

Это было время перехода к нормальной жизни после тягот Мировой и Гражданской войн.

Я ещё помню продуктовые карточки и помню, что как-то дедушка их потерял, но карточки были приписаны к определённому магазину, продавцы которого знали своих, приписанных к магазину покупателей, и поэтому отпускали дедушке продукты.

В 34-м карточки отменили, и взрослые какие-то из не отоваренных карточек оставили на память – ведь думали, что карточки ушли навсегда.

На Лахте был магазин «Сельпо» (сельской потребительской кооперации) и я помню, что стоял в очередь, как мне помнится, за пшеном, но это, по крайней мере, в Ленинграде, быстро прошло и магазины наполнились горами колбасы от нежной «Чайной», до твёрдой «Московской». «Чайная» колбаса тогда набивалась в толстую кишку, так, что ломоть колбасы покрывал ломоть хлеба. На прилавках стояли фаянсовые посудины, изображающие бочонки, в которых были паюсная (черная) и кетовая (красная) икра, стояли вынутые из ящиков блоки разных сортов сливочного масла. Но, конечно, даже в голову не могла прийти мысль о том, чтобы купить икры. Как-то я встречал дядю Марка на Московском вокзале, он зашёл в гастроном напротив вокзала и купил несколько штук пирожных в качестве гостинца на Лахту. Ему эти пирожные положили в специальную, по числу пирожных, корзинку. Пирожные же не завернешь в бумажку.

Москву, Ленинград и столицы союзных республик превратили в витрину, которая обещала благоденствие для всех. Особенно Москву с ее подземными дворцами в только что пущенном метрополитене, с её превращенными в прекрасные проспекты бывшим Охотным Рядом и бывшей Тверской. Приезжающие иностранные делегации, знаменитые писатели восхищались многолюдными улицами с роскошными магазинами в преобразующейся в современный город Москве. Ленинградцы считали Москву большой деревней (за ее усадебную застройку).

Остальной стране еще было очень, очень далеко до Москвы, однако общая тенденция была – всё лучше и лучше, к тому же Россия к этому времени «избавилась от класса эксплуататоров», и было политически целесообразно отразить это в общественной жизни.

5 декабря 1936 года была принята первая в истории России демократическая конституция, которая провозглашала равные права для всех граждан, отменив все дореволюционные и послереволюционные ограничения избирательных прав. До революции были ограничены квотой права рабочих и крестьян, а после революции до 1936-го года избирательных прав лишились многие из тех, кто имел все права до революции. Именно день 5 декабря надо праздновать в России, как день конституции.

Между прочим, не без влияния нашей революции и конституции, во всех остальных странах мира, где этого положения не было, всеобщее избирательное право (в том числе и для женщин!) стало непременным положением в их конституциях.

Конституция потом менялась, менялась в 77 году, менялась в 93 году, и сейчас в нее вносятся не вполне демократические поправки, может быть, еще будет меняться.

Но 5 декабря 1936 года была впервые в многовековой истории России принята Конституция, которая провозглашала выборность всех ступеней власти прямым тайным всеобщим голосованием. Герб, гимн, административное деление и всякого рода свободы – это гарнир к главному, что было в блюде, а главным в блюде были выборы (не голосование, а ВЫБОР состава ЗАКОНОДАТЕЛЬНОГО собрания). И задача